ПРАСОЛОВ

ЕВГЕНИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

Член Союза писателей России

Евгений Васильевич Прасолов родился 20 февраля 1941 года в деревне Лебеди Губкинского района Белгородской области. Отец погиб в июле 1943 года. Мать воспи­тывала двоих детей одна. Учился в Старооскольском геологоразведочном техникуме, потом работал геологом в Якутии на поисках алмазов. Служил в армии. Окончил Все­союзный заочный политехнический институт, при нём — очную аспирантуру. Почти всю жизнь провёл в родном городе Губкине, работая в НИИ по проблемам КМА, в редакции городской газеты «Новое время», директором краеведческого музея, заве­дующим музеем Губкинского института МАМИ.

Пишет стихи, прозу, публицистику. Сам поэт называет своё творчество большим увлечением, которое прошло сквозь всю его жизнь.

Печатается в губкинских, белгородских и московских газетах. На стихи Евгения Васильевича написаны песни «Губкинский вальс», «Апрельская шутка», гимн ДС «Кристалл» и др. Были изданы сборники его стихотворений «Люди любовью живы», «Завороженные дали», «Две судьбы у меня», «Там, где за речкой Оскольцом...».

За доблестный труд Е.В. Прасолов был награждён медалями и грамотами, а за творческий вклад в литературу в 2001 году был признан «Человеком года».

 

МОЙ ТЕСТЬ — ГЕРОЙ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ

Шульженко Михаил Тихонович

Я уже как-то писал в нашей газете «Новое время» о том, что не очень мне нравится слово «участник» по отношению к тем, кто воевал. Рассуждая при этом, что можно говорить об участии в каком-нибудь, скажем, митинге, в за­беге на дистанцию, в конкурсе, в ограблении банка, наконец. Но в войне (читай: в защите Родины) и — принять участие?! Нет, это что-то не то. По­этому и предложил (по аналогии с бытовавшим в пору моей молодости об­щим и устойчивым выражением в отношении к старым ветеранам «герой Гражданской войны») называть нынешних ветеранов так: «герой Великой Отечественной». Чего они все, вне всякого сомнения, заслуживают.

Что же касается моего тестя (Михаила Тихоновича Шульженко), то, когда его призвали на войну, дали ему на двоих с его земляком одну винтовку образца 1905-го года со словами: «Другую отнимете у фрицев». Земляк был хохол, звали его Мыкола. Говорит он моему тестю:

— Нэ горюй, Мыхайло, мы у нэмця нэ будэмо винтовку видниматы, а зараз — пулемёт. Вот тоди и повоюемо.

Шутник, значит, был. А с такими Тёркиными на войне, по рассказам самих же ветеранов, всегда легче воевалось. Правда, у наших героев до пулемёта тогда дело не дошло (это был один из самых тяжёлых для страны периодов войны), а оказались через некоторое время они в окружении и попали в числе многих других в плен. Тестя осколком снаряда ранило в правую руку повыше запястья. Осколок остался сидеть в руке, хотя и неглубоко. Всех пленных, кто не мог совсем идти, немцы добили выстрелами в голову, остальных погнали. Гнали двое суток, на третьи остановились в каком-то месте, там предстояло рыть окопы. Рана у тестя к тому времени уже загноилась, рука покраснела и опухла, начался сильный жар, и тесть уже плохо чего соображал. Похоже, начиналось заражение, Мыкола, сам еле державшийся на ногах, мрачно шутил:

— Яка пильза будэ от тэбэ нэмьцям?

Он и ещё один пленный выковыряли ножом из раны товарища осколок, обрывки застрявшей там одежды с землёй, заставив тестя скрежетать зубами и корчиться от боли. Рану промыли и перевязали подручным материалом, приложив несколько найденных на месте листьев подорожника.

Окопы рыли под удары палок и свист плёток. Кормили какой-то баландой два раза в сутки — утром и вечером. Спали под открытым небом. Многие из раненых, теряя последние силы, утром не могли уже встать. Их добивали и оттаскивали в общую яму. Был твёрдым кандидатом в эту яму первые несколько дней и мой тесть, но друг Мыкола всякий раз из последних сил заставлял его подняться, а когда шли в колонне к окопам, незаметно для охранников поддерживал, не давая упасть во время ходьбы. Потом рана стала понемногу заживать, крепкий организм и воля к жизни взяли своё. А жить хотелось — дома ждали красавица-жена и пятилетняя дочурка.

Как-то среди ночи немцы подняли весь лагерь, построили в две шеренги и стали выхватывать пленных и заталкивать в стоящие рядом машины.

—  Если на расстрел, скажу, что я ещё не докопал окоп, — попробовал было и здесь пошутить наш хохол, но, видимо, слишком громко: плеть стоящего рядом охранника тут же рассекла лоб и щёку говорившего.

Ехали с потушенными фарами, значит, близко фронт, там — свои. Прибыли на железнодорожную станцию, занялись разгрузкой вагонов. Немцы были чем- то очень возбуждены и спешили, удары плетьми так и сыпались на пленных. Вдруг налетели самолёты, посыпались бомбы. Трещали пулемёты, захлёбывались лаем зенитки, рвались бомбы, взрывались ящики со снарядами (их-то и выгружали пленные из вагонов), и вдруг огромный огненный столб взметнулся в небо и прогремел страшной силы взрыв, разметавший всё вокруг. Это бомба угодила в вагон со снарядами. Но два наших друга были уже довольно далеко от этого ада, они бежали в ту сторону, откуда прилетели самолёты.

Бежали долго, пока совсем не выбились из сил и не упали. Светало. А когда рассвело, беглецы обнаружили, что они находятся между своими и немцами, так сказать, на нейтральной полосе. Поползли в сторону своих.

Михаил Тихонович и Анастасия Иосифовна Шульженко

Вдруг оттуда прозвучал одиночный винтовочный выстрел, как бы спрашивающий: свои или чужие? И тогда, позабыв о всякой опасности, они вскочили и побежали к своим, размахивая руками и крича: «Свои! Свои! Русские!». И тут мой тесть почувствовал, как будто что-то обожгло его ногу и что-то горячее потекло по ноге в сапог. Вгорячах он ещё немного пробежал следом за Мыколой и что-то уже хотел ему крикнуть, как вдруг тот, странно взмахнув руками, упал как подкошенный, уткнувшись головой в траву. Подобравшись к другу и убедившись, что тот мёртв (пуля снайпера попала в голову), тесть, уже теряя последние силы от большой потери крови, всё же дополз до бруствера передней траншеи, где его подхватили бойцы и втащили внутрь. Тут же оказали первую помощь и отправили в санчасть.

Но на этом война для моего тестя, конечно, не закончилась. Оправившись от второго ранения и потери друга, пройдя благополучно через все вопросы и допросы «Смерша» (советской внутренней контрразведки) по поводу своего пленения, он был временно, пока не заживёт получше нога, причислен к обозному взводу. Здесь ему, потомственному крестьянину-колхознику, было не привыкать работать с лошадьми: исправно чинил сбрую, умело ремонтировал колёсно-тележный транспорт, всегда вовремя доставлял к месту назначения любой груз, будь то борщи-каши для солдат или же боевые снаряды для врага. Но однажды во время жестокого боя, доставив к стреляющей пушке несколько ящиков со снарядами, он вызвался заменить на время убитого на глазах подносчика снарядов. В этом бою его снова ранило, и очень серьёзно: осколок вражеского снаряда попал в поясничную область и крепко там застрял где-то у позвоночника. Провалялся немало времени в нескольких госпиталях и был комиссован «по чистой». С осколком в спине. Был настолько слаб и немощен, что командование, отправляя его домой, дало в дорогу до самого дома провожатого.

Только и на этом не закончилась война для моего тестя. Потому что ждал его дома удар похлеще трёх ранений вместе взятых: измена его любимой красавицы-жены. Но это уже другая история. Тесть же — заботами и самоотверженными усилиями родных матери с отцом, перевёзших умирающего сына от загулявшей невестки в свою хату (на обычной двухколёсной тачке), — со временем оклемался, крепко встал на ноги и женился на прекрасной женщине (колхозной, между прочим, трактористке), родившей ему дочь (мою будущую жену) и сына-богатыря. Работал кузнецом и пользовался большим уважением односельчан. Был страстным садоводом-мичуринцем, развёл прекрасный сад и завёл пасеку. Только подолгу сидеть и любоваться плодами своих рук, как это обычно делают садоводы и пасечники, не мог: не давал засевший в спине осколок снаряда. Да и некогда было ему сидеть.

МЫ, ДЕРЕВЕНСКИЕ, РЕБЯТА КРЕПКИЕ

Андрей Александрович Аршинов — участник Великой Отечественной войны. Брал Берлин. Он 20-го года рождения, живёт в микрорайоне Лебеди, дом его — по улице Шахтёрской — со стороны, как говорится, «видный» и внутри просторный. Супруга его вот уж 20 лет как умерла, и живёт он теперь с сыном и невесткой. Когда шёл к нему, откровенно говоря, сомневался — стоит ли беспокоить человека: как-никак, а 93 года! Тем более что В.В. Рожок, председатель совета ветеранов микрорайона, характеризовал мне по телефону его как человека весьма скромного и о себе рассказывать не любителя.

Андрей Александрович Аршинов Фото В.Москалёва

Встреча с Андреем Александровичем произвела на меня впечатление, прежде всего самой внешностью ветерана. Особенно впечатляли мощные затылок и шея, вернее то место спины, где должна была находиться шея.

—Однако!.. — подумалось. — Сюда бы ещё двух бойцов ковра и ринга — Фёдора Емельяненко с Валуевым, — чем не три русских богатырей!

Он неспешно, чуть переваливаясь, подошёл ко мне и так же неспешно протянул руку, промолвив при этом:

—Что-то я тебя не помню.

Но откуда он должен был меня помнить? Ах да, я, представляясь его сыну по телефону, сказал, что мы с его отцом земляки! Оказалось — не совсем. Моей родиной была бывшая когда-то на месте нынешнего Лебединского карьера деревня Лебеди, а его — село Коробково. Но что за важность, город Губкин, выросший на их месте, стал теперь нашей общей малой родиной!

Детство Андрея Александровича, да и юность тоже, были для него далеко не розовыми. В четыре с половиной года он остался без родителей и был определён в Старооскольский детдом. Потом — как продолжение его жизненного пути — колония. Один раз, правда, на этом пути счастье вроде бы улыбнулось нашему герою: его взяла к себе одна учительница и хотела усыновить. Но то ли не понял мальчишка своего счастья, то ли пересилила тяга к вольной жизни, только сбежал он от доброй женщины и бродяжничал потом. А когда исполнилось 17 лет, устроился на работу столяром на мебельную фабрику под Воронежем. Кстати, не изменил профессии столяра в течение всей своей трудовой жизни. Так, после войны он 15 лет столярничал и плотничал в совхозе «Ямская степь». За это время обзавёлся семьёй, растил двух сыновей и две дочери. Растить было нелегко — трудное после войны было время. Поэтому за 15 лет, по словам Андрея Александровича, он не использовал ни одного выходного и не взял ни одного отпуска. После этого работал на стройках города и завершил трудовую деятельность на Лебединском ГОКе.

Человек, много поживший, — что путник, осиливший долгую дорогу: много миновалось мест равнинных и гористых, глухих и живописных, но оглянулся  —       всё скрыла даль, затуманила, лишь отдельные вершины просматриваются более отчётливо. Только и они уже не оживляют взгляда усталого путника, не будят в нём ощущений, некогда пережитых. То же, видимо, и у нашего ветерана: хоть и живут ещё в памяти многие события, случившиеся на его веку, особенно — военной поры, но говорит он о них скупо и словно бы нехотя. Глаза его при этом часто прикрыты (видно, так ему легче блуждать по затемнённым уголкам своей памяти).

—В 19 лет призвали меня в армию, в железнодорожные войска, а через два года началась война. Прошёл от Воронежа до Берлина.

—И всё — «железнодорожником»?

—Нет, на войне я пулемётчиком был, командовал отделением. В звании — старший сержант.

—Может, какой-нибудь бой помните?

После молчания:

—Вот... под Старым Осколом... в Атаманском лесу, такие бои были! Там, правда, такая ерундовинка получилась. Ранило меня в голову. (Осторожно трогает рукой свою голову выше правого виска.) Осколком — по «черепку». В госпитале отвалялся. Сейчас не болит, но как лягу на эту сторону, так сразу чувствую. А бои. Кто ж их считал, бои-то? Вся война — бой. Я вот служил в отдельной зенитной пулемётной роте, нас часто бросали на трудные участки —то на подкрепление, то на прорыв. Приходилось охранять штаб дивизии, полка, батарею «Катюш». Помню, вышли мы на границу Белоруссии с Польшей, немцы были там в окружении. Очень они дрались, хотели вырваться, да мы не дали. Такие гиблые места были — начинаешь окоп рыть, а через полметра уже — вода. Ерундовинка там такая получилась — ранило меня в бедро, опять — госпиталь. (Снова — молчание.) А в Восточной Пруссии так всю щиколотку на той же ноге раздробило. («Ещё одна “ерундовинка”», — мелькнуло у меня голове.) Но мы, деревенские, ребята крепкие.

—С каким же пулемётом воевали?

—В начале войны — с «Максимом», а потом — «ДШК». Хороший пулемёт, калибр — 12,7 мм. (Глаза его в этот момент открыты, в них — живой огонёк.) Мы его на нашей «полуторке» возили. А потом отняли у фрицев «Опель», так на ихнем «Опеле» гнали их до самого Берлина.

—Берлин трудно дался?

—Да-а. Мне за него медаль «За отвагу» дали. Есть, правда, ещё два ордена — «Славы» и «Отечественной войны», — но эта медаль мне ближе.

—Вы и День Победы в Берлине встретили?

—Нет, мы к этому времени дальше с боями пошли, ещё один городок взяли, называется. — он пытается что-то выговорить, но — то ли не выговаривается, то ли забыл название — машет рукой и надолго замолкает. Глаза его прикрыты. Может, устал? Но сидит он прямо и спокойно. Я смотрю на его мощный загривок, любуюсь.

—Как у вас со здоровьем? В больницу часто обращаетесь?

—Не, никогда туда не ходил. Приходил как-то, правда, двери, окна им делать.

—И зубы, смотрю, у вас ещё свои.

—Уже мало осталось. С 63 лет начали понемногу болеть, так я их понемногу стал выдёргивать. Но жую пока своими. И читаю без очков.

—А как к вам дети, внуки, правнуки?.. Не обижают?

—Да, слава Богу, в мире живём.

Молчит. Потом проводит рукой по густой щетине на подбородке:

—Две недели вот уже не брился, а так я красивый.

Не пойму, пошутил или — всерьёз. Прощаясь, желаю ему всего хорошего, а главное — не болеть.

—Да что я, дурачок, что ли, чтобы болеть! — отвечает опять с серьёзным выражением лица.

Э-э, да он и впрямь, видно, не без юмора! Признак здорового ума!

Одеваясь в прихожей, наблюдаю краем глаза через проём двери за кухней, где остался мой собеседник. Он стоит у столика и, опершись на него одной рукой, наливает другою в большую чашку компот, зачерпывая его вместе с яблоками половником из кастрюли. Наполнив чашку почти до краёв и осторожно ступая, несёт её, держа одной рукой, через всю огромную кухню к большому столу. Я застыл и не дыша, словно болельщик на трибуне, наблюдаю: прольёт или не прольёт? Не пролил!

...И долго ещё, пока я удалялся от дома Аршиновых по длинной улице Шахтёрской, в голове у меня крутилась фраза старого ветерана:

—Мы, деревенские, ребята крепкие.

ГИБЕЛЬ ЗЛАТОВЛАСКИ, ИЛИ ФАШИСТ ПРОЛЕТЕЛ

Всё дальше уходят от нас события военной поры, всё меньше остаётся участников и свидетелей тех событий. Но пока они живы, мы должны как можно больше сохранить из того, что оставят нам они в своих воспоминаниях, чтобы передать следующим поколениям, чтобы как можно дольше жила в нашем народе память о той страшной войне.

Я войну, по причине своего возраста, почти совсем не помню. И всё же осталось из раннего детства одно воспоминание, вернее, разговор взрослых в семье, который долго потом жил во мне, и я всё не мог понять, имел ли он какое- нибудь отношение к войне или нет. В этом разговоре фигурировал некий Яков Ильич, который жил где-то в Харькове и у которого была дочь Валюшка, красавица с роскошной ниже пояса русой косою. И эту косу Яков Ильич сам расплетал и потом расчёсывал большим гребнем. А потом, видимо, что-то случилось, так как в памяти лишь оживала фраза: «Яков Ильич очень по ней убивался, говорил «не хочу жить». Мне этот разговор потому, может, и запомнился, что будил моё детское воображение о сказочной Златовласке, у которой Иван-царевич должен был, рискуя жизнью, раздобыть три золотых волоска.

С годами разговор про Якова Ильича расплылся в моём сознании, слившись с другими разговорами взрослых, тянущимися, по обыкновению, из детства непрерывной чередою. И в пору молодой, наполненной другими заботами, жизни не было особенного желания копаться в них. А когда такое желание появилось, оказалось, что переспросить уже не у кого. Разве что на погост наведаться.

Но, видимо, не суждено было умереть во мне этому воспоминанию. Как-то зазвонил сотовый:

— Это Женя? Ни за что не узнаешь, кто звонит!.. Это побочная дочь Якова Ильича, родного брата твоего дедушки Ивана Ильича.

И вот я у Зои Яковлевны. Она недавно попала под машину и теперь лежит со сломанной ногой. Выясняем отношения — кто есть кто. Получается, что она моя двоюродная тётя, родом, как и я, из Лебедей, у неё четыре симпатичных дочери, значит, они мои троюродные сёстры. У них самих уже внуки. Зоя Яковлевна показывает мне старую довоенную фотографию, на которой — мой дедушка Иван Ильич (я вижу его впервые), вокруг него — дедушкины племянники — дети Якова Ильича. Словоохотливая Зоя Яковлевна говорит о каждом. Я обращаю её внимание на стоящую с краю девочку-подростка, о которой ещё ничего не было сказано. Моя собеседница вздыхает:

—Это Валюшка, любимица отца. Тут ей лет 12, а когда погибла — 17 было. Красавица была!

—Да как же погибла-то?

—Немец летел, а она окно открыла — посмотреть, наш самолёт или немецкий. Он и бросил гранату в окно... По кусочкам потом собирали. Очень отец по ней убивался: не хочу, говорил, жить.

И в моей памяти вдруг оживает семидесятилетней давности сказка о Златовласке и тут же гаснет. А ещё вспоминается знаменитая картина известного художника А.А. Пластова, написанная им в самое трудное для страны время — первые годы войны. На картине изображены тихая осенняя природа, пасущееся у опушки леса стадо коров и — на переднем плане — лежащий в неестественной позе убитый мальчик-пастушок и воющий рядом с ним пёс. А вдали, у самого горизонта, — маленькая фигурка улетающего самолёта. Картина называется «Фашист пролетел». Сколько же их тогда над нашими городами и сёлами вот так пролетело!

Фашист пролетел А.А. платов, холст, масло, 1942 год Государственная Третьяковская галерея, Москва

Мой тесть – герой Великой Отечественной // Звонница. – 2015. – С. 36-42.