Евгений Прасолов

дата рождения 20.02.1941

Прасолов Евгений Васильевич родился в д. Лебеди (ныне г. Губкин) на Белгородчине. Окончил Старооскольский геолого-разведочный техникум и московский институт ВЗПИ.

Автор четырёх сборников стихов и прозы.

Детство ты моё, послевоенное!

Маленькие рассказы

ПА-А-ПА-А!

О войне память моя сохранила очень мало, так как даже в конце её мне было всего лишь немногим больше четырёх лет. Среди шести своих двоюродных братьев и сестёр я был самый маленький, но и они не ушли далеко от меня. Поэтому часто, сидя на печке, мы затевали что-то вроде соревнования, кто громче крикнет «папа», надеясь, что наши отцы на войне услышат нас. Я, по крайней мере, был в этом уверен.

В памяти воскрешается: ранние зимние сумерки, наши мамы и бабушка во дворе «укутывают» скотину на ночь, свет в доме ещё не зажигается (экономится керосин), свет с улицы еле пробивается через замёрзшие окна, и на печке совсем темно, а мы сидим и по очереди кричим что есть силы: «Па-а-па-а!

Мне кажется, что я кричу так громко, а непонятная война где-то совсем близко, и мой папа не может не слы­шать меня.

Только тогда я не знал вот чего: нынешнее воспоминание и те относится к 1944-1945 годам, а мой отец погиб в 1943-м.  Так что если бы я в тот вечер и смог крикнуть настолько громко, что было бы слышно там, на войне, мой отец меня всё равно бы уже не услышал.

 

Котята

Было мне тогда лет пять, не больше. Время было послевоенное, голодное. А тут наша кошка родила четырёх котят. Бабушка внесла их в хату, они лежали слепые и голые в лукошке и слабо попискивали. Я рассматривал их и краем уха слушал, что говорят взрослые — бабушка, мама и моя тётя. А говорили они о том, что котят надо утопить сейчас, пока они ещё ничего не понимают. А то, когда подрастут, они станут беспризорными, будут голодать, зимой замерзать, будут ходить по дворам и просить есть, но их будут бить, обижать, вышвыривать на улицу. И хоть кто-то будет их жалеть, но в дом  никто брать не будет, потому что у каждого есть своя кошка. Значит, лучше утопить их сейчас.

Но кто пойдёт топить? В доме кроме меня были ещё двоюродный брат Игорь и две сестры, но все они были старше меня и, видимо, как и взрослые, не очень-то хотели брать на себя такую миссию. И тут бабушка сказала: «А вот Женя у нас  самый смелый, и он не побоится пойти и бросить котят в копанку». Ну конечно, я не боялся! Гордый оказанным мне доверием, я взял лукошко и пошёл вниз огорода, где находилась копанка, в ней наши матери замачивали холсты  и полоскали зимой бельё. За мной увязался Игорь, который был на четыре года старше меня. Он шёл рядом и молчал. Я подумал, что он хочет проследить, брошу ли я в воду котят, а если не брошу, то - рассказать родителям. А я всё посматривал на попискивающие комочки, и мне вдруг стало жалко их топить.

Я подошёл к копанке. Что делать, как мне их спасти? Рядом стоит Игорь и почему-то враждебно смотрит на меня. Должно быть, ждёт не дождётся, когда я стану бросать котят в воду.

- Что, будешь топить? - спросил Игорь сердито.

- Мне жа-алко, - уже начиная плакать, протянул я, всхли­пывая.

- Дурак, что же ты не сказал сразу! - закричал Игорь обра­дованно. - Давай куда-нибудь их спрячем!

Я даже сейчас ощущаю, как тепло и радостно стало у меня на сердце тогда, после такого неожиданного поворота собы­тий. Мы стали думать, куда спрятать котят, чтобы взрослые не смогли узнать. И придумали. На чердаке нашей хаты, под самой крышей, лежало старое сено. Взрослые туда не лазали. Вот между этим сеном и пеленой соломенной крыши мы и устро­или гнездо с котятами и показали место кошке. А бабушке я сказал, что бросил котят в воду, хотя врать было очень стыдно.

Несколько раз потом мы с Игорем осторожно, чтоб никто не видел, забирались на чердак, но котят так и не увидели, - видно, кошка перетащила их в другое место.

Прошло какое-то время, о котятах уже все забыли. Но однажды, находясь в своей хате, я вдруг услышал, как бабушка во дворе громко кого-то ругает:

- Ах, пострелёнок! Это ж надо, до чего додумался! То-то я смотрю, чего это кошка к чердаку так привязалась, мышей, что ли, много там развелось? Дай, думаю, слазаю проверю. - И что-то кому-то стала рассказывать.

У меня похолодело внутри: мой обман раскрылся! Оказы­вается, бабушка была на чердаке и успела увидеть играющих котят, которые быстро скрылись при её появлении: они ведь были дикие. Я ожидал, что меня будут ругать, и весь день ста­рался не попадаться бабушке на глаза. Но вечером, когда все собрались на кухне, бабушка стала рассказывать, как напугали её сегодня котята. А я вдруг обнаружил, что меня не только не собираются ругать, но все даже ласково как-то посматривают в мою сторону, как будто я сделал что-то хорошее.

Вы спросите, куда мы котят потом дели? Конечно, мы с Игорем не допустили, чтобы они стали беспризорными. Мы обошли всю нашу деревню и даже ходили в соседнюю, чтобы отдать котят в добрые руки. Но сначала мы их приру­чили. Они были очень игручие.

 

Велосипед

После войны лишь у очень немногих моих сверстников отцы вернулись живыми домой. Большинству же из нас суж­дено было быть безотцовщиной...

Если я кому-то и завидовал тогда, так это Кольке Трошину: у него был свой велосипед - отец то ли купил ему, то ли привёз с войны. Велосипед был большой, на взрослого, и Колька сна­чала не доставал до педалей не только с седла, но и с рамы. Но и под рамой он так лихо носился, вздымая пыль, по деревне, что не одна курица, думаю, была близка к обморочному состоянию, еле успевая выскочить из-под колёс Колькиного велосипеда.

Мы, безотцовщина, не просили у Кольки покататься, потому что никто не умел ездить. А я - мечтал. Мечтал, что мой отец всё же придёт с войны (в то время нет-нет, да и про­носился слух, что вот в такой-то деревне вернулся такой-то, уже считавшийся погибшим или пропавшим без вести). Я рисовал в своём воображении, какие подарки привезёт он мне, подарки эти каждый раз менялись, но неизменно среди них присутствовал велосипед.

В детстве мы часто летаем во сне, при этом испытываем удивительно приятные ощущения. Точно такие же ощущения я испытывал и когда ехал на велосипеде.

Как-то мать обронила:

- Была вчера у Романиных, бабушка Дуня говорит, что у них на чердаке ещё с войны вроде бы какой-то поломанный велосипед валялся. При случае она слазит туда и посмотрит, а если его можно будет починить, то пусть, дескать, Женя забе­рёт его и катается.

Трудно представить большее счастье, чем то, которое, казалось, уже вот-вот готово было обрушиться на меня. Оста­валось лишь подождать, когда баба Дуня слазит на чердак. Но эти дни ожидания не были слишком тягостны для меня, потому что за это время мне было, дай Бог, справиться с той радостью, что и так до предела заполнила всё моё существо. Я ходил и представлял, какого цвета велосипед, какой у него руль, какая неисправность, которую, я был уверен, конечно же, исправлю с помощью взрослых. Но через три дня я уже стал канючить у матери - сходи!

От Романиных мама вернулась быстро:

- Нет у них никакого велосипеда. Бабушка и сама не пом­нит, где и когда она его видела. Да и видела ли?

Мне очень не хотелось плакать при маме, но когда я выска­кивал, проносясь мимо неё, из хаты, слёзы уже так лились сами из моих глаз, что я плохо различал проём двери. Заско­чив в сарай, уже не мог сдерживать рыданий, которые бук­вально сотрясали моё тело.

Мама нашла меня там, растерянная стояла рядом и что-то говорила, говорила, утешая. Но я-то знал, что никогда не смо­жет она сказать, что подожди, мол, немного, купим тебе вело­сипед. Не сможет потому, что слишком велика была нужда в доме после войны, слишком трудно было маме одной растить нас с сестрою.

Лишь много лет спустя, отработав положенный срок моло­дого специалиста геологом на Крайнем Севере, отслужив более трёх лет в армии на юге и вернувшись в родной Губкин, купил я себе первый свой велосипед.

Новый. Спортивный, с четырьмя скоростями. Когда изно­сился, купил второй точно такой же. Сейчас езжу на четвёр­том - с 24 скоростями. Но пользуюсь чаще уже только одной.

 

Сюрприз

Начало зерноуборочной страды. На колхозном току лежит прямо под открытым небом ворох зерна. Но украсть невозможно.

Пришла соседская девчонка Валька:

- Жень, сходим, как стемнеет, на ток? Там один дед Михей сторожит.

Валька на два или три года старше меня и уже в пятом классе. Она мой главный конкурент в собирании летом по улице сухих коровьих лепёшек на топку, сегодня же, видимо, никого из под­руг не сагитировала и зовёт теперь «на дело» меня.

Начинает смеркаться, и мы с Валькой, прихватив сумки, шагаем в сторону колхозного двора. Сначала идём по верхнему планту мимо Бжикиной хаты, затем углубляемся в огороды и уже со стороны огородов подходим к току. Он тускло освещён лишь одной висящей на столбе электрической лампочкой, но весь как на ладони. Подобраться незамеченным невозможно. У столба темнеет чья-то фигура, она курит и глухо кашляет.

Мы залегаем поодаль в неглубоком приямке и терпеливо ждём, когда сторож куда-нибудь отлучится. Но незаметно для самих себя засыпаем, пригретые теплом друг друга.

Просыпаемся оттого, что начинает накрапывать дождик, мам спросонья до дрожи зябко и очень неуютно. Сторож на том же месте. Мы отползаем подальше от освещённого тока, встаём и идём молча домой, где нас ждут и уже очень трево­жатся наши матери...

А на другой день я беру свои единственные штаны-шаро­вары, перешитые когда-то мамой из её довоенного платья, и прорезаю в них сбоку отверстие под карман. Также тайком от матери с трудом нахожу подходящий кусок материи и шью из него узкий длинный мешочек, каковой затем и пришиваю к разрезу в штанах, получив, таким образом, неимоверной глу­бины карман.

Среди бела дня и почти на глазах у сторожа я теперь всё же ухитряюсь насыпать в карман, по меньшей мере, килограмм зерна и принести домой. До позднего вечера мы с сестрой попеременно толчём его в деревянной ступе, которая чуть не выше нас самих, чтобы получить нечто наподобие муки попо­лам с крупой и наварить из неё что-то типа мамалыги к при­ходу с поля мамы, смертельно уставшей и никак не ожидаю­щей такого приятного сюрприза.

 

Как я ходил христославить

«Рождество твое, Христе Боже наш...». Не помню, когда я выучил слова этой молитвы. Но, кажется, что, как стал пом­нить себя, уже знал её.

Под Рождество, помню, всегда наметало много снега, и стояли сильные морозы. А утром, ни свет ни заря, нас будили матери в тщетной надежде, что мы забудем о своей вчерашней просьбе разбудить нас пораньше и останемся в тёплых посте­лях. Тем более, что шли школьные каникулы.

Но разве можно проспать, если целый год ждёшь этого утра! Мать ещё не успела до тебя дотронуться, раздумывая, будить или нет, а ты уже вскочил. Наскоро одевшись, выска­киваешь на улицу, на мороз или вьюгу. Деревня ещё вся погру­жена в сон, только кое-где нет-нет, да и осветится слабо на миг заиндевевшее оконце хаты: это какая-нибудь хозяйка, встав с постели, посветит спичкой на часы-ходики на стене и, увидев, что ещё рано даже затапливать печку, сладко зевнёт с намере­нием досматривать свой утренний сон. Но раздаётся громкий требовательный стук в дверь сеней.

- Ну, кто ещё там?

- Христославцы!

Нехотя звякает щеколда, и мы, совершенно не внимая ворчанию хозяйки за раннее нашествие и даже пока не здоро­ваясь, прошмыгиваем мимо через тёмные сени внутрь хаты, туда, где перед образами еле теплится зажжённая с вечера лампадка.

- Рождество Твое, Христе Бо-оже на-аш!..

Мы отчаянно и безостановочно крестимся, безбожно пере­вирая слова и совсем не понимая их смысла. Но концовка всегда громкая и отчётливая, как выстрел:

- Господи, слава Тебе! Здравствуйте!

Последнее слово - это уже, обращаясь к хозяйке.

Кто рано встаёт, тому Бог даёт. На Рождество мы пости­гали справедливость этой пословицы в самом что ни на есть прямом смысле. Вставший христославить раньше других всегда имел шанс на чуть большее вознаграждение, чем иду­щие следом. Обычно давали по две-три копейки на каждого, самым же первым перепадало копеек по десять, а то и больше.

Уже тогда мы открывали для себя закономерность: те, кто побогаче, старались дать поменьше, а то и вообще не отпи­рали двери. Зато, помню, жила на Моздовке в нашей деревне Лебеди тихая маленькая женщина-Настюшка. Жила одиноко в малюсенькой хатёночке с одним крошечным оконышком и среди бедных была, кажется, самая бедная. Даже мы, дети, христославя, зачастую великодушно обходили хату Настюши, не желая вводить её в расходы, да и, откровенно говоря, не надеясь что-либо здесь получить. Каково же было наше удив­ление, когда однажды, зайдя к ней с товарищем и прохристославя, получили по 20 копеек на брата. Берегла к Рождеству! Наша оценка её меж собой была по-детски непосредственной и однозначной: Настюшка больше всех верит в Бога!

И ещё помню случай. Захожу в хату деда Митюка, его в деревне колдуном звали. К этому времени я уже обегал, кого мог, и один нахристославил за утро что-то около рубля. Тётя Шура, Митюкова жена, уже возилась около печки, а их средний сын Иван сидел в майке на постели. Иван был уже парень и работал в колхозной кузнице. И вот, когда я закон­чил христославить и, получив из рук тети Шуры сколько-то копеек, повернулся, чтобы уйти, Иван остановил меня:

- Жень, подожди. Если спляшешь, получишь вот это, - он показал мне трёхрублёвую бумажку.

Заработать сразу целых три рубля! И так просто и быстро! Однако неожиданные стыд и стеснение вдруг одолели меня.

- Да не умею, - сказал я.

- А ты попробуй.

Я молчал и не уходил.

- Ну что же ты? Спляши!

-  Не умею, - упрямо повторил я.

У Достоевского в романе «Идиот» есть эпизод, где геро­иня бросает в огонь большую пачку денег и предлагает сво­ему очень бедному, но полному внутреннего достоинства поклоннику вытащить из огня эти деньги для себя. Чувства, которые испытал при этом молодой человек и которые так пронзительно описал Достоевский, мне кажется, были сходны с моими в то рождественское утро.

Мучительная для меня сцена затягивалась. Я уже стоял у двери, держась за ручку и не будучи в силах ни уйти, отка­завшись от трёх рублей, ни выполнить Иванову просьбу.

- Да отпусти ты ребёнка и отдай деньги, - сказала вдруг сыну из-за печки тётя Шура, видимо, поняв материнским сердцем моё состояние.

- Нет, пусть спляшет, - заупрямился тот. - Ну, хоть топни один раз ногой! Всего один раз!

И тогда я сделал два шага к середине хаты и - топнул. Один раз.

С тех пор я уже не христославил. Видимо, повзрослел.

А те три рубля я долго не тратил, приятно было ходить с ощущением, что они у тебя есть. Куда потом дел, уже не помню. Может, отдал матери - нужды в доме было много.

 

Мужик в доме

Красивое село Лебеди! Привольно раскинулось оно вдоль живописной поймы реки Осколец с её заливными лугами. На лугах гнездятся по весне кулики, утки, а летом среди высокой травы и моря цветов стрекочут кузнечики, порхают бабочки, роятся дикие пчёлы. Вольготно здесь косарям в сено­косную пору!

Вчера бригадир ходил по домам, зазывал на работу. Мужи­кам - с косами на луг. Но мужиков мало. Моя мама тоже нау­чилась косить и косит наравне с мужчинами. Даже зерновые, только всегда потом жалуется на боли внизу живота. А вот отби­вать косу не умеет. Вчера слышал, как она говорила соседке:

- Даже уже не знаю, к кому с косой пойти. Так надоело всех просить!

- То-то, без мужика, - горестно поддакивает соседка.

Во мне почему-то всегда больно отдаётся это часто произ­носимое в доме - «без мужика». Я выхожу во двор, там меня ждёт моя «буровая скважина». Дело в том, что когда в Лебеди понаехали буровики и повсюду вокруг деревни и в ней самой поднялись буровые вышки, все мои сверстники «заболели» бурением: редко в каком дворе не возился мальчишка над дырой в земле, пытаясь углубить её всевозможными спосо­бами - вращением куска проволоки, забиванием металличе­ского стержня и кто во что был горазд.

Но сегодня мне не бурится, разговор мамы с соседкой не идёт из головы. Какое-то смутное желание-намерение, кото­рое я ещё сам себе боюсь сформулировать, зреет во мне...

На другой день встаю рано, хотя мама уже возится у печки. Выхожу во двор и сразу - к сараю. Коса - на месте, под наве­сом, значит, мама никому её ещё не носила. Из дворов доно­сится знакомый перестук, там отбивают свои косы. Я тоже беру свою и усаживаюсь над наковаленкой. Она представляет собой кусок плоского напильника, вбитый в бабуху - дере­вянный конус, который острым концом забивается в землю. Как отбивают косу, я видел не раз, и теперь стараюсь делать так же: удерживаю левой рукой за тыльную сторону у острого конца, «пятка» лежит на локтевом сгибе, в правой руке - моло­ток. Поначалу дело идёт трудно, лезвие косы то соскакивает с наковаленки, то, наоборот, слишком подаётся в мою сторону, отчего я то мажу, то ударяю молотком чуть ли не посередине косы. Постепенно приноравливаюсь и в конце концов дохожу до «пятки». Что у меня получилось и получилось ли вообще, я оценить пока не могу.

- Ну-ка, ну-ка! - слышу вдруг над головой. Поднимаю голову и вижу бригадира. Он берёт у меня косу, рассматри­вает, хмыкая и прищуриваясь, мою работу. Выходит мама, испуганно смотрит на меня сидящего и рядом стоящего бри­гадира с косой в руках.

- А всё говоришь, что мужика в доме нет, - слышит она и продолжает ничего не понимать. Сын, вон, косу тебе отбил.

Мама подходит, недоверчиво смотрит на косу, потом на нас и продолжает не верить. Да и я боюсь - не шутит ли? Но бри­гадир серьёзен.

- В следующий раз будешь отбивать, старайся при ударе оттяжку делать, - обращается он ко мне и показывает рукой, как делать оттяжку. - И молотком старайся ударять равно­мерно, а то, видишь, кромка - будто бычок прошёл.

Дав ещё матери несколько указаний по работе на предсто­ящий день, бригадир идёт в следующий двор, оставив меня и маму наедине с нашей косой.

 

Евгений Прасолов // Писатели Белогорья : в 3 т. / [ред.- сост. : М. А. Кулижников, Б. И. Осыков, В. Н. Черкесов]. - Белгород, 2014. - Т. 1 : Проза. - С. 460-470.